Живые. Да. Она вспомнила. Среди тех, кто пришел с ней, тоже были живые — что с ними стало? Размололо ли их в прах ледяными жерновами, утянуло ли под снежную пелену, обратило ли в хрустальные статуи? Но если такого не произошло с этой живой — то, может быть, остальные тоже пока не уничтожены безразличной стылой силой Цитадели? Хорошо, если так. Хорошо, если им удалось устоять — даже Цитадель не была безгранична, и рано или поздно ледяной лабиринт, издевательски мерцающий голубыми холодными искрами, сдастся, уступит. Рано или поздно закончатся и загадки, и ловушки, и мороки.
Хорошо...
Сильвана слушала — и слышала — и все медлила опустить лук. Черный наконечник вздрагивал от предвкушения, шептал — отпусти, отпусти меня, дай мне полета, дай напиться крови. Разве не хочешь узнать, что сильнее — жалкая людская магия или ты* Не хочешь? А почему? Она могла говорить о мороке — но она и сама чувствовала биение жизни (рядом, рядом, совсем рядом, горит и болит, вот она), и ощущала запах живого. Так чуял горячую кровь ее народ и она сама — так голодный живой чует запах только что испеченного хлеба… Спутать это с мороком, порождением Цитадели было… невозможно. По крайней мере, для нее. Ее бы никто так не обманул — даже Он.
Впрочем, Он как раз мог. Но Сильвана предпочитала забывать об этих мыслях еще до того, как они до конца отзвучат в ее сознании — если думать так, то все это не имело смысла. Думать так — значило признать, что Он всесилен. А это — уж она-то знала! — было не так!