По пустому просторному помещению рык Асоки разносится особенно звонко. Упрямый, протяжный и свирепый, как у всякого хищника, пытающегося выбраться из капкана, он бьётся об стены с каждым надрывом и превращается не то в крик, не то в хрип, заглушая треск молний, от рук вдоль всего тела пляшущих и пробивающих как будто до кости. Они долго сражаются в очередной отчаянной попытке распрощаться друг с другом: Асока и электричество, что бьёт её от браслетов, прошивает разрядом до самых мозгов и скачет вспышками на коже, пока тогрута остервенело, настырно одной рукой пытается стащить оковы с себя, раскрыть, разъеденить, сломать, сделать хоть что-нибудь, чтобы от них избавиться. Пальцы сжимаются, как птичьи когти, крючатся в спазме, а Асока всё скалится своими острыми зубами, до глубокой складки на лбу тужится и рычит, мычит, шипит, превозмогая боль, пока не до конца восстановившееся, ослабшее тело не сдаётся, роняя сидящую на коленях Асоку прямо на пол. Вытягиваясь горящими от боли руками вперёд, она умолкает, лишь дышит тяжело и тихо кашляет, тяжело вздымаясь всем телом от сбивчивого дыхания и бешено колотящегося в груди сердца. Дымится даже как будто. И, кое-как открывая глаза, смотрит в упор на пол, прижимаясь к нему лбом. Жмурясь и содрогаясь после очередной пережитой неудачи.
Эти браслеты одними из первых рассказали ей, что Асока не вернулась к повстанцам. Когда она только пришла в себя, очнувшись на кровати посреди спальни слишком цивильной, чтобы служить одной из комнат какого-нибудь притона или убежища бандитов, она, плохо соображая, подумала в первую очередь о том, что её наконец-то нашли свои. Неизвестно как добрались до неё на Малакоре, откуда последним её воспоминанием служил ужасный голод, бессилие и истощение, против которого даже Сила уже не помогала, — добрались, отыскали, забрали к себе, приютив на одной из баз. Тогда, судорожно осмотревшись, она от радости не придала окружающей мрачноватой обстановке должного значения: куда больше её заинтересовали браслеты на запястьях, которые Асока принялась недоумённо разглядывать. Что-нибудь медицинское, думалось ей. Что-то, отслеживающее её состояние вроде пульса, активности мозга и всякого такого. Так ей казалось поначалу, пока Асока не попыталась снять их, а нервы не рвануло безжалостным разрядом, снова перемешавшим всё в бредовой голове и чуть не раскроившим её напополам своей внезапностью.
Пейзаж за окном она только потом заметила. И вспомнила его. Узнала.
У повстанцев не было баз на этой планете.
Едва ли во всей Галактике найдётся ещё одна такая же кипящая, клокочущая, буйствующая каждый день планета. Маленькая, давно забывшая о покое, яркими реками лавы истекающая и без конца бурлящая, как громадный котёл. Асока её хорошо запомнила: увиденный всего единожды, когда они с мастером примчались сюда спасать одного из чувствительных к Силе детей, этот мир настолько впечатлил её своей необузданной дикостью, что навсегда отпечатался в голове. Взрывающимися вулканами, кашляющими дымом и плюющими столпами расплавленной магмы он красовался перед ней каждый день, что она проводила в своём нынешнем заточении, но это дикое зрелище не внушало ей ничего, кроме желания убраться отсюда как можно дальше.
Мустафар похож на умирающий, агонизирующий мир, переживающий в страданиях свой последний закат, и в целой Галактике едва ли найдётся более ужасающее место для могилы джедаев.
Кому как не агенту разведки знать о том, какая трагичная слава его окружает. Та же судьба, что и других гостей Мустафара, постигла бы, наверное, и её, но Асока давно не джедай, а, значит, здесь не место для её надгробия. Возможно, лишь поэтому она и жива. До сих пор.
Тёмная Сторона здесь сильна, и она давит, проникая сквозь стены, ею пропитанные, гнетёт, окружить пытается и забраться внутрь. Асока даже сейчас, не до конца придя в себя после череды долгих, болезненных ударов электрошокером, чувствует тьму, ползущую к ней по полу, нависающую и жаждущую накрыть Тано, как полог или саван. Она здесь всегда, не отступает ни на миг и ждёт момента, чтобы окутать и насквозь пропитать, найти в доспехах брешь и просочиться сквозь неё к мягкому, слабому, уязвимому. Беззащитному перед ней.
Асока не поддаётся. Стоит ей снова ощутить, как Тёмная Сторона крепчает, сгущается вокруг неё и плотнеет, будто добычу почуяв, как Тано надрывно кряхтит и встаёт. Заставляет себя подняться, сначала руками оторвав себя от пола, потом на одно из колен оперевшись, а после — выпрямившись на ногах в полный рост. С хмурым, суровым, непреклонным лицом, в очередной раз говорящим неизвестно кому: не сегодня. Нет. Она что-нибудь придумает.
Она попробует ещё раз в другой раз.
Асоке только и остаётся, что пробовать. Искать пути отступления, лазейки, варианты, пути побега, которые из раза в раз оборачиваются для неё неудачами. К ней никто не приходит, чтобы пресечь попытки освобождения, с ней никто не говорит и ничей голос не обещает ей расправу за очередное своеволие. Рядом с Асокой нет ни единой души, что может запретить ей пытаться сбежать, но она всё равно понимает ясно, что кто-то здесь есть. Кто-то, кто на руки ей нацепил браслеты и ограничил её вольер экранами, как у зверушки в зоопарке, кто-то, сменивший разобранного на части дроида новым, и кто настойчиво, молчаливо продолжает держать её на цепи.
От неё ничего не требуют, ничем не угрожают и ничего не хотят. Но всё равно не выпускают.
Асока решает не мучить себя подобными вопросами: воспринимает молчание как разрешение и не кричит в пустоту, не пытается ни с кем выйти на связь, как она делала это в свой первый день. Асока решает пытаться дальше. Сломать браслеты на руках, броситься через окно прямо в лаву, выскользнуть через вентиляцию или перехитрить силовое поле. Да хоть стены пройти напролом, если потребуется: Асока решает, как и всегда, делать по-своему, и то, что ей никто не лезет возражать, всё только упрощает.
Пускай смотрит. Следит. Наблюдает за ней, как за лабораторной крыской в клетке, пусть. Она однажды разобьёт эту издёвку. Однажды — обязательно.
Тяжело вздыхая, Асока не глядя опирается рукой на стену и тут же едва не падает: что-то на ощупь гладкое скользит под её ладонью, отчего Тано ведёт в сторону и встряхивает, вынуждая встать крепко на своих ногах. Поворачивая голову, она обнаруживает совсем рядом с собой портьеру, непонятно зачем здесь висящую, — для странного декора, видимо, — и собирается уж было отвернуть от неё, как взгляд вдруг цепляется за что-то, виднеющееся из-под сдвинутой занавески.
На дверь, обнаружившуюся из-под аккуратно отодвинутой шторы, Асока пялится с недоумением. И ощущением того, что над ней вновь, в который уже раз насмехаются. С недовольством и подозрением хмурясь, она готовится к тому, что дверь эта и не ведёт никуда вовсе — торчит, как декорация, прибитая к глухой стене. Но к замку всё равно подносит руку, чтобы нажать на панель в слабой надежде на хоть какую-то реакцию.
Являющую себя раньше, чем Асока вообще успевает коснуться консоли хоть пальцем.
Просторный неприветливый зал, пришедший на смену коридорам, такой же большой, как и все комнаты в этом странном месте, и такой же пустой, абсолютно одинокий и тихий, лишь светом под потолком освещаемый да слабым свечением бакта-камеры. Изгибая бровь, Асока осматривает её снизу вверх угрюмо, настороженно, недоверчиво: вполне очевидно, что ей сюда позволили войти.
Всё, что с ней происходит здесь, — с чьего-то дозволения.
Услышать сиплое, слух режущее своей надсадностью дыхание ей тоже наконец-то позволяют, специально приведя её туда, где его невозможно чем-то заглушить. И от этого жестокого, язвительного, издевательского удара лицо Асоки передёргивает смесью из отвращения и неохотного признания: глумление удаётся на славу.
Она невесть сколько оборотов провела здесь, не различая ночи и дня и бившись лбом об стенку для того, чтобы её надзирателем оказался именно он.
У Силы безжалостное чувство юмора.
У Вейдера — тоже.
Асока кривится и сглатывает, но ничего не говорит. Оборачивается через плечо, глядя на удаляющуюся спину и долго провожая её взглядом с желанием закрыть глаза, зажмурить их как можно крепче, а после открыть — и больше никогда не видеть этот плащ. И эту комнату. И это всё.
Но плащ не исчезает, сколько она ни закрывает глаза: только отдаляется, двигаясь дальше по коридору. Иллюзия не развеивается, а мрак не расступается, и Тано никто не забирает отсюда, не уводит туда, где больно больше никуда не будет. Её единственная дорога тянется вслед за чёрным силуэтом, и там, куда он её ведёт, не будет ничего, кроме разбитых остовов, сожжённых руин и болящей души.
Жестокая правда состоит в том, что раньше только он мог увести Асоку туда, где её никто никогда не обидит.
«Лорд Вейдер» встаёт поперёк глотки костью: она хотела, гордо стоя в дверях его кабинета, отстранённо назвать его нарочито по этому имени, страх наводящему на всю Галактику и одним лишь звучанием их друг от друга отдаляющим. Она хотела искривиться в горьком омерзении, самой себе дать пощёчину и напомнить — снова — кто теперь перед ней. Выбить последние остатки глупых надежд, саму себя ударив под дых, — хотела.
Но «Лорд Вейдер» застревает в горле — и остаётся там.
— Энакин.
Вместо приветствия. Вместо вопросов, горечи, обвинений, вместо обиды за тюрьму и браслеты, вместо сотни всего невысказанного ещё тогда, на Малакоре, — вместо всего.
— Меня забрали не повстанцы.
Констатация факта. И медленные кивки головой — осознание. Долгожданное. Едкое.
— Это был ты.[icon]https://i.imgur.com/DWFiCAr.gif[/icon]

Отредактировано Ahsoka Tano (01-11-2020 22:26:56)

Кто бы ни проектировал костюм Дарта Вейдера, он постарался на славу: лорд ситхов, известный ничуть не меньше самого императора, одной своей наружностью внушает… отторжение. Асоке впервые удаётся внимательно рассмотреть его, впериться взглядом в шлем и чёрные линзы, больше сейчас напоминающие пустые глазницы в причудливом черепе, опустить глаза ниже вдоль такой же тёмной, тяжёлой и жёсткой фигуры, лишившейся, кажется, всего человеческого. Больше похожий на неживое, искусственное создание, единственным сходством с гуманоидами имевшее внешнее строение, он создан сосредоточением всего ужасающего, чёрного, вбирающего в себя окружающий свет. Создан тёмным сгустком, призванным воплощать собой кошмары и внушать страх.
Но Асока его не боится. Ей рядом с ним — зловещим чёрным истуканом, чьё дыхание напоминает ей кашель сепаратистского генерала, — дискомфортно, неуютно, но не страшно. Асока даже юной девчонкой не боялась подобных созданий, и даже Гривус, чьё строение, представлявшее собой отталкивающую смесь железа и органики, не пугал её, сколько бы ей ни приходилось сталкиваться с ним. Есть вещи пострашнее киборгов, пострашнее жутких костюмов и надсадных хрипов в ушах. Дарт Вейдер её не пугает своей наружностью, и, беззастенчиво рассмотрев его в молчании, она вновь хмуро смотрит на шлем, глядя в два чёрных пятна, под которыми предполагаются, должно быть, глаза.
Асоку пугает другое. Асоку до оглушительного ужаса, до ступора и отчаянной гримасы напугало то, кто существует внутри этого костюма, чьё дыхание так мерзко режет слуг и чья размеренная походка превратилась в тяжёлую, ломаную поступь. Асока не нашла себе места, когда встретилась с этим откровением лицом к лицу, когда под линзами нашлись те самые глаза — изуродованные, болезненные, пугающие ядом, отравившим зрачки. Ей никогда в жизни не было и не будет так страшно, как в тот момент на Малакоре, не будет больно настолько, что ударившее под дых потрясение лишит её всяких слёз. Лишит всего, кроме одного только слова, которое онемевшие губы сложили сами.
Сейчас ей не приходится переживать этот ужас заново: шлем очень услужливо защищает её удобной, не травмирующей иллюзией. Шлем щадит Асоку и лишний раз ни о чём не напоминает, не обнажает человеческих черт, как будто эта жалкая обманка действительно способна принести облегчение. Шлем — чуждая ей преграда, и он же — самое горькое напоминание.
Это по-прежнему Энакин.
По-прежнему Вейдер.
Не поведя ни единым мускулом на застывшем лице, Асока проглатывает печальную издёвку в молчании: лишь смотрит и дальше прямо перед собой, будто ей только что озвучили несмешную шутку, которая не вызывает у неё даже вежливой улыбки. Она не чувствует себя задетой. Или преданной. Или брошенной. Она… Понимает. Почему за ней не пришли, почему она оставалась на той безумной, давящей, мрачной планете, а к ней не мчалась ни единая повстанческая душа. Возможно, некому было сообщить, а Эзра попал куда-то, откуда он не смог ни с кем связаться из Альянса — он бы пытался, Тано уверена. Возможно, её посчитали мёртвой, — она не в обиде. Мучимая голодом и жаждой, терзаемая истощением, погибающая самым примитивным, бесславным и паршивым образом, мало пригодным для грозного ветерана и одного из символов Восстания, она не держала ни на кого из них зла. Возможно, они просто не успели прийти за ней раньше Вейдера, возможно, им просто самую малость не хватило.
Возможно, они не могли за ней прийти. И это она тоже понимает. С того момента, как Асока вытолкнула Эзру прочь, приказав улетать и оставить её, не оглядываясь, она была готова умереть. Она сама велела пожертвовать ею. Здесь нет и не может быть никаких обид.
Что ей следует сделать сейчас? Тогда, впервые столкнувшись с истиной, Асока жаждала освобождения или отмщения — для Энакина и за него. Она хотела сделать что-нибудь в какой-то совершенно иррациональной и бесполезной попытке исправить то, что уже много лет назад было разрушено. Остаться с ним, чтобы что? Спасти? Убить? Чтобы остаться рядом с ним в этот раз — до конца, каким бы он ни был для каждого из них. Тогда Асока была полна решимости закончить всё именно там, и у неё в руках мечи горели ярче, чем когда-либо, но их у неё больше нет. На поясе пусто, запястья — в браслетах, а от былого жгучего стремления ничего не осталось. Она не хочет бросаться на Энакина. И, судя по тому, в какой обстановке он её встречает, тот тоже не спешит продолжить поединок.
Асока хотела то ли прикончить его, то ли совершить чудо, что его спасёт, но оба желания утратили свою силу. Единственное, что осталось напополам со смятением, — решение. Не оставлять его. Не в этот раз.
Осматриваясь по сторонам кабинета, чтобы хотя бы мельком изучить обстановку, и не находя в ней ничего угрожающего, Асока всё же перестаёт стоять в дверях и шагает внутрь. Навстречу чудовищу в чёрном костюме, путь до которого она преодолевает с присущим ей достоинством.
— Я ничего не буду, — без враждебности, а скорее с подчёркнутой официальностью отвечает она. Не сможет Асока сидеть и распивать рядом с ним кофе. Не сможет делать это, как раньше. — Благодарю. За предложение. И за гостеприимство. Для пленника, запертого в четырёх стенах, мои апартаменты поистине королевские.
Ирония. Слышимая в её словах, но не такая едкая и колкая, какой могла бы быть, возьми её в плен кто-нибудь из моффов. Она не сомневается в своём положении заключённой, но что-то её всё же настораживает. Например, то, почему она не гниёт в какой-нибудь камере. Почему она не в пыточной. Почему у неё никто ничего не пытался узнать, а Вейдер сидит перед ней, как на какой-то деловой встрече.
Почему с ней не поступают, как со злейшим врагом?
Свободное место возле стола так и остаётся нетронутым — Асока не садится.
— Зачем я здесь? Так… Долго.
Зачем она жива?[icon]https://i.imgur.com/DWFiCAr.gif[/icon]

Отредактировано Ahsoka Tano (01-11-2020 22:27:27)

Асока не считает себя настолько важной персоной, чтобы её жаждал видеть сам Император. Она не джедай даже — так, беглый падаван, не дослужившийся даже до рыцаря, открестившийся от всех джедайских таинств и не позволяющий больше себя к ним причислять. Её, как и многих других, следует запытать до смерти в цитадели Дарт Вейдера — ведь именно так в Империи принято расправляться с пленниками, одарёнными Силой?
Единственное, зачем она может быть нужна Императору, — это глумление. Очередное ситское глумление над всем, что когда-то имело для неё значение. Над памятью учителя, что теперь стоит позади трона, как ручной цепной пёс, над Орденом, уничтоженным и от неё отвернувшимся, но всё равно остающимся дорогим из-за близких, которых она в нём оставила. Над Храмом, разорённым и разграбленным, и над жизнью, которую Империя обратила в руины.
Единственное, зачем она может быть нужна Императору, — это Энакин Скайуокер. Рана, которая никогда до конца не затянется, и тот, о чьей судьбе Асока всегда будет с искренней тоской сожалеть. Тот, за кого ей наверняка великодушно предложат отомстить и что она, сказать по правде, с радостью бы сделала. К чьему прошлому будут взывать, бередя старые, тёплые, бесценные воспоминания и вытаскивая со дна боль вперемешку с исступлением, близким к ярости.
Она не смогла предостеречь или уберечь Энакина раньше, но, если бы у неё появился второй шанс уничтожить Палпатина теперь, разве она бы им пренебрегла? Разве она смогла бы отказаться от него?
И разве Император отказался бы от этого зрелища?
Асока живо может представить себе, каким бы был его смех, хотя она никогда его в жизни не слышала. Как Палпатин бы упоительно-мерзко скрипел, наблюдая за перекошенным лицом Асоки Тано, которая бы свирепела на глазах, снося его ситские издёвки и живо видя перед собой всё то, во что превратился её наставник. Тот, кто был для неё лучшим. Далеко не идеальным, но этим и завоевавшим её ученическую преданность и дружбу. Лучшим джедаем, лучшим учителем, лучшим соратником и другом, лучшим примером для подражания, неприкосновенной и бесконечно дорогой сердцу святыней, которую Асока ни за что бы не позволила осквернить. Она бы не позволила превратить её мастера… В это.
Не позволила, будь она рядом.
Но её не было.
И перед ней теперь последствия. Говорящие с ней так, будто и в самом деле могут распоряжаться её жизнью и её свободой, отчего Асоку изнутри передёргивает вспышкой возмущения. Она не будет игрушкой Вейдеру на потеху, не будет ждать, пока ему «надоест». Даже мастеру она так не позволит с собой обращаться, и всё равно всё сделает по-своему, испортив ему веселье. Найдёт ведь способ, если по-настоящему захочет.
Даже если наручники до сих пор у неё на руках.
Непонятно только, почему этими наручниками всё и ограничивается. Мастер не отвечает на её вопрос — зачем она ему «гостем»? В качестве развлечения? Отличного от всех прочих лишь тем, что Асока должна развлекать его иначе, не так, как остальные, совершенно чужие Вейдеру джедаи. Это, возможно, тоже его пытка. Только весьма своеобразная и подготовленная специально для неё.
С очередным вопросом продолжающаяся и заставляющая Асоку хмуро уставиться на чёрный, до блеска начищенный шлем. С немым вопросом в глазах: «какого признания ты ждёшь от меня?»
Признания в том, что ей действительно врал каждый вокруг?
— Ни единая душа мне не сказала, — говорит она вкрадчиво, чувствуя, как от этих слов сводит скулы. — Ни Оби-Ван. Ни Бейл. Никто.
Бесцельно покрутив головой по сторонам, словно в попытке уцепиться взглядом за что-то, Асока встряхивает плечами и, выступая вперёд, восклицает со смесью отчаяния и горечи:
— Никто не сказал мне о том, где ты и что с тобой! Что произошло тогда, жив ты или мёртв! Никто! Никто не знал, что с тобой, сколько бы я ни спрашивала, и если бы… Если бы кто-то сказал мне, что это действительно ты… — Асока мучительно морщится, неопределённо глядя куда-то перед собой, а после поднимая большие синие глаза на мастера. — Думаешь, я бы не попыталась встретиться с тобой?
Она действительно изолировалась от него, жестоко поступив с ними обоими. Знала, что Энакин будет искать её и будет уговаривать вернуться, что она так и не найдёт свои ответы, если будет и дальше прятаться за него. Асоке нужно было сделать всё самой, и где-то глубоко внутри она понимала, что её мастеру это попросту разобьёт сердце.
Себя она утешала республиканскими сводками с фронтов и уверенностью в том, что Энакин Скайуокер со всем справится. С ним рядом Оби-Ван, и вдвоём они как-нибудь сдюжат до конца войны, а там… Там для него всё обязательно наладится, и ей, нашедшей в себе силы оторваться от него и выйти из-под трепетной опеки, не придётся нет-нет да беспокоиться о том, как он там без неё, в порядке ли и не растёт ли у него на лбу парочка новых шишек.
Она нашла в себе силы отпустить Энакина, искренне веря в то, что он сможет справиться без неё.
Она действительно пыталась разузнать, что с ним произошло. Слишком поздно, наверное, чтобы искать вести о рыцаре времён давно уже минувшей войны, но сделать этого раньше Асока не могла: на отдалённой, всеми забытой планете, где у неё без конца шла её собственная война, у беглого падавана не было ни возможностей, ни ресурсов, чтобы найти в огромной Галактике такую пропажу. Они появились лишь у агента Фалкрам, но даже их не хватило.
Никто в целом мире не сказал ей ни слова о самом дорогом.
А Асока ведь спрашивала. Опасливо, немного нерешительно и очень деликатно, словно боясь узнать правду, — но спрашивала их в лицо. И они лгали ей. Отнекивались и убедительно качали головами, с глубокомысленными выражениями отворачиваясь и очень быстро находя куда более важные темы для обсуждения, насущные и требующие сиюминутного внивания. Будто они все давно уже примирились с тем, что об Энакине ничего не известно.
Будто ей тоже давно пора это принять.
И она приняла. А потом он восстал из мёртвых ночным кошмаром, о котором ни одна живая душа даже не думала её предупреждать. Наверное, они хотели её пощадить, уберечь за приятным незнанием, но сделали только хуже: правда, открывшаяся посреди молний Малакора, ударила во сто крат больнее.
— Что ты сделал, о чём я не знаю? То, что произошло в Храме… — Асока на мгновение осекается, вспоминая голограмму горящего величественного здания — единственного дома, который у неё был. И хмурится строго, беспощадно, требовательно, когда спрашивает с вызовом и неверием, — это был ты?[icon]https://i.imgur.com/DWFiCAr.gif[/icon]

Отредактировано Ahsoka Tano (01-11-2020 22:27:53)

Странно. Асоку больше не захватывает отчаяние. Оно не поднимается внутри желчью и горечью, не стягивает внутренности — только горло саднит и сжимает, мешая нормально сглотнуть. К глазам больше не подступают слёзы, не хочется мотать головой и умолять, чтобы увиденное на записи и так живо вспомнившее сейчас было не взаправду, не хочется бить кулаками и закрывать ладонями лицо, чувствуя на плече растерянную и участливую руку. Это было давно, ужасно давно, и та боль теперь — вечное, но глухое чувство. Потерявшее голос, лишь монотонно тянущее, беззвучно скребущее по нутру. Не гнущее Асоке спину — оставляющее стоять в холодном окоченении. С глазами, исподлобья глядящими так, словно щёки только что пережили пару пощёчин.
Слёзы, отчаяние, шок и боль — они давно ушли, притупились, срослись с ней, перестав быть заметными. Теперь это… Глубокая досада, горечь и бесконечное сожаление. Бессилие, какое испытывают, оказываясь у разрушенного остова, высясь над мёртвыми, давно остывшими и глухими руинами прежде чего-то последнего, что ещё было мило сердцу. Теперь это чувство, какое способны испытать лишь те, что долгими годами, вечность искали свой дом. Заблудились, брели, но держали в голове его образ и обращали к нему свой взгляд, точно к единственной направляющей — константе, координате нетронутой, в какой ни окажись ты плоскости. К неоспоримому и нерушимому.
Это знакомо только тем, кто годами блуждал, идя на звезду, а достигнув, нашёл лишь костёр для трупов.
Опустошение знакомо только тем, кто когда-то что-то имел.
— Я любила тебя, — признаёт она просто. Без обвинения и нападок, Асока признаётся в этом с удивительной лёгкостью, будто не эти самые слова всю жизнь до этого висели очевидными, но всё ещё неслышными.
Легко — и оголтело искренне в своей прямоте.
— Больше, чем что-либо в своей жизни.
Это осознаётся в полной мере лишь сейчас, только с воронкой из разбитых чаяний и уничтоженных надежд: для неё не было и нет в Галактике существ дороже Энакина. И любила она его со всей искренней чистотой, на какую способно живое сердце: любила, как родную душу, как наставника, как человека, что был примером, поддержкой, теплом и верой. Любила, любила, любила — по-настоящему и очень просто, без каких-то подтекстов, без двойственности, без противоречий. Со всей открытостью, как может любить тот, кто находит среди бесконечности звёзд человека, за которого больно, как за себя.
«Я любила тебя», — звучит вслух, но брови Асоки мучительно изломаны, а глаза пусть и тоскливы, но ужасающе прямолинейны:
«Чем ты стал?»
Она смотрит в лицо этой истине: чем он стал, кроме чёрного шлема и жуткого костюма, в котором каждый шаг — неуклюже тяжёлый, топорный какой-то, — ведёт за собой смерть и тиранию ещё с того самого дня? Чем он стал — она смотрит, вглядывается, заставляя себя не отворачиваться, а принимать, вбирать, позволять пожирать себя этой правде, громить себя и сметать в бесчинстве. Она вывернет всё до последнего, чем он стал, во что не верилось и не хотелось верить, о чём не знала и от чего берегли.
Есть у джедаев эдакое испытание: нырять в самую тьму, погружаться в неё с головой для встречи с самым страшным из врагов. Для каждого он свой, и чаще верят, будто нет страшней противника, чем собственное изуродованное отражение. Но с Асокой иначе, с Асокой не так, и за себя ей не страшно уже давно. Её враг здесь, сидит напротив за столом, и в нём самое страшное — кем он был.
Чем он стал.
Её самый страшный враг — это истина об учителе, и она делает шаг в эту бездну, двигаясь ей навстречу вновь. Она наконец-то подходит к столу вплотную, видя собственное искривлённое отражение в красных линзах — это и есть её кривое зеркало? — и чуть касается Энакина даже в Силе, раскрывая своё восприятие достаточно, чтобы самой границей скользнуть по границе его.
Раньше Асока всегда его чувствовала, раньше Энакин был обжигающим ярким столпом, но теперь…
Теперь ей кажется, что, заберись она рукой в этот чёрный пузырь, и её оторвёт до плеча.
Пусть так.
— Я потеряла своих солдат. Батальон погиб вместе с крейсером, с которого я пыталась сбежать, когда мои же товарищи ополчились против меня. Пока ты возглавлял, меня пытались прикончить люди с моей же раскраской на шлемах, — эту предательскую иронию не передать словами: против Асоки словно ополчилась её кровь. — Но я выбралась. Прямо как ты меня учил. А они — нет.
Целое кладбище трупов и брошенные на братской могиле мечи — Асока выговаривает это очень твёрдо, не позволяя себе малодушия. Она похоронила целый крейсер, обменяв на него свою жизнь, она выпустила бешеного ситского зверя, разобравшего корабль на куски, она выбрала выжить, а не умереть.
Их поставили перед этим выбором.
— Это всего лишь я. Моя история, — Асока признаёт её, не прячась, даже ведёт головой небрежно. Нервозно. — Но их таких тысячи. И чего я не знаю… Что я хочу знать.
Чему она могла найти объяснение раньше, когда виной всему в её глазах был Палпатин, но чего совершенно не может понять сейчас, когда на острие смертельного меча оказывается Энакин.
— Зачем?
Ладонь Асоки собирается в кулак — так надёжнее. Так она будет крепче, если ответ начнёт сводить её с ума.[icon]https://i.imgur.com/DWFiCAr.gif[/icon]

Отредактировано Ahsoka Tano (01-11-2020 22:28:12)

Его «люблю» не получается принять, как настоящее. Будто слова, пройдя сквозь фильтр чёрного костюма, теряют по пути всю свою значимость, выходят мёртвыми, высушенными и пустыми, неспособными принадлежать существу вроде Вейдера. Её Энакин не сказал бы ей так, её Энакин усмехнулся бы, пытаясь скрыть своё смущение, и всё равно звучал бы тепло. В её Энакине чувствовалось нечто близкое и родное, с самой Асокой резонирующее, на что она отзывалась с ответной искренностью, чувствуя себя на своём месте со своим учителем.
Здесь Асока будто находится рядом с огромной монолитной стеной, вбирающей в себя всё тепло и отправляющей его на топку своих собственных кошмаров. За маской не видно Энакина, за маской не верится в его слова: на них нельзя ни разозлиться, ни обидеться, ни быть ими растроганной. Тянуться за тем, кто под ней — всё равно, что плющом ползти вдоль сплошной каменной плиты, силясь найти лазейку, брешь, дорожку к настоящему внутри. Асока просачивается вдоль крохотной, Силой проделанной трещины, движется осторожно по ней, ухватившись за узкий, уцелевший ещё канал — их связь, что ещё дёргает за оба конца. На одной стороне — она сама, а на другой…
Море лавы, огня и страданий, опаливших её искристым взрывом — точь-в-точь волны на Мустафаре за её окном. Вздрогнув, будто её физически обожгло, Асока останавливается, не решаясь проникнуть дальше, и медлит, наблюдая за реакцией. Но Энакин не препятствует, не мешает ей, может, нарочно манит, подначивая. Чего добивается — непонятно, зачем подпускает к себе — тем более. То ли надеется свети её с ума, сломав и извратив сознание Асоки собственной болью, то ли выплеснуть хочет на неё всё то, с чем жил с тех пор, как она ушла. Что он пережил без неё, с чем Асока его оставила — то ли мстит, то ли попросту разливается магмой, пузырящейся из старых ран.
Это было бы очень похоже на Энакина. На того прежнего, каким она его знала, сумбурного и самого себя порой не разбирающего. Не превратившегося до сих пор в изощрённое, искушённое в пытках чудовище, какими представляются ситхи.
Асока хмурится, мотает головой и заявляет с протестной твёрдостью:
— Нет никакого мира, Энакин, — спорить с учителем Асока не разучится. Не потому что бунтует из принципа — ей в самом деле уже слишком много лет, чтобы в крови бурлила жажда бессмысленного и бесплотного мятежа, — но потому что она тоже многое видит вокруг себя. — Ты пролил столько крови, чтобы всего лишь обменять одну войну ну другую.
Не нужно рассказывать ей про благие побуждения: этих речей она наслушалась, и в однозначное добро, сражающееся с однозначным злом, давно не верит. Не было их ни в Республике, ни в Империи, но есть причины, почему одно всё ещё предпочтительнее другого. И почему война продолжается, как бы с плакатов ни кичились миром и порядком, почему война будет идти, и, сколько бы её ни давили, снова и снова будет начинаться вновь.
Всегда найдутся те, в ком хватит сил и смелости на сопротивление, чьё недовольство «порядком» превратится в мятеж.
Всё всегда с двух сторон — из благих побуждений.
Вот только их с Энакином понимание правильного и неправильного за минувшие годы разошлось окончательно. Как разошлись их пути, разошлись жизни — абсолютно разные, утратившие всякое сходство и отдалившие их окончательно. Асоки не было рядом с ним, чтобы в момент сомнений не пустить по ложному пути, чтобы не дать пошатнуть его, перетянуть на сторону, где вместо потерянности — ясность, а вместо подозрений Совета, видевшего в нём либо средство, либо угрозу, — доверие.
Его нельзя было доверять остальным: ни Оби-Ван, ни Падме не справились вдвоём. Асока не успела вовремя. Но она помнит кое-что, засевшее в голове с тех страшных времён — минут, с которых началось уничтожение. Асока помнит голос Энакина, услышанный, как она думала, в последний раз — как он кричал у неё в голове, пока перед её глазами неслись смазанные звёзды.
Она подаётся вперёд, опираясь рукой на стол, а другую резко выбрасывает раскрытой ладонью вперёд. Голые пальцы хватаются за холодный шлем, упираются прямо в лоб: механический жест служит вспомогательным механизмом, помогает направить ментальный импульс Силы правильно. Асока проваливается в дверь, распахивающуюся перед ней, и вылетает из неё прямо в лаву — вливает видение собственное, чтобы выдернуть из головы Энакина недостающие части, что притянутся к своему подобию, точно магнитные детали. Она манит на ту их часть, что живёт в её памяти, и выдёргивает ощущения, чувства, образы, смутные отголоски, проясняющиеся в ответ на предложенную ею подсказку.
Спустя двадцать лет Асока снова слышит: «Что я наделал?» — но чувства теперь яснее. Потерянность вместе с отчаянием, последствия чужой мнительности, семена страха, обиды и безграничного желания спасти, всё то мучительное, перемешанное, изводившее Энакина и бурлившее, неспособное найти выход и подточившее его настолько, что все прежние опоры разлетелись вдребезги. Её саму едва не выворачивает от накрывающего её смятения, безнадёжности и сплошного потопа, унёсшего за собой и светлое, и тёмное, и дорогое, и ничтожное. Асоку почти сносит беспорядком и хаосом, а затем, с голосом Палпатина в самом деле приходит порядок.
Вываливаясь в настоящее, Асока ошарашенно припадет к столу, роняя руки и упираясь локтями. Ей, ошеломлённой до одури, никак не удаётся снова прийти в себя, смыв заползшие внутрь чужие чувства: широко раскрытыми глазами уставившись в столешницу, она тяжело моргает и, надрывно вдыхая, пытается снова ровно дышать. Начинает с простого, собирая себя по кусочкам, начинает с самого базового, на что способна опереться, пока постепенно пошатнувшееся, чужую боль в себя слишком смело принявшее сознание не начинает сцепляться.
Асока этого не понимает, не осознаёт: только чувствует что-то на лице и, аккуратно пощупав пальцами, находит под веками непрошенные слёзы. Самые страшные — те, что льются без ведома, подчиняясь механизму, от остального разума отделившемуся.
— Я могла успеть, — только и может выдавить из себя Асока. Лихорадочно, отрешённо, без прежней ясности в каждом слове, она попросту сыплет тем, что бьётся в голове. — Я могла. От Мандалора до Корусанта… Около четырёх сотен парсек… Я почти добралась.
Она не была ещё даже на половине пути, когда видение застало её на мостике, — но Асока твердит себе, что могла успеть.
Могла бы. На несколько дней раньше.[icon]https://i.imgur.com/DWFiCAr.gif[/icon]

Отредактировано Ahsoka Tano (01-11-2020 22:28:42)