...мертвые не знают усталости, и все же Сильвана чувствовала себя невыносимо уставшей - от живых, от их постоянного бестолкового мельтешения, от беспокойной суеты, от бессмысленной болтовни. Они шумели, переговаривались, дышали, их сердца бились так громко, что даже это было утомительно. И если на самом заседании этого так называемого суда все это было еще терпимо (никто не осмелился занять место рядом с ней, и даже ее Отрекшиеся держались поодаль), то во время перерыва этот постоянный глухой шум грозил лишить ее рассудка. Ей хотелось тишины - но именно это здесь оказалось бесценной редкостью.

Нет, было бы ложью сказать, что ей не хотелось беседовать ни с кем. Хотелось. Но Лор’темар, как то обычно и бывало, удостоил ее лишь парой слов, и у него тут же нашлись неотложные дела, требовавшие присутствия непременно самого лорда-регента и прямо сейчас. Она понимала. О, она понимала! Никому из ее бывшего народа не хотелось видеть ее лишний раз. Не хотелось вспоминать, что и они все стали бы такими - или чем похуже! - если бы…

Если бы. Да что говорить.

А перерыв обещал быть не слишком долгим для того, чтоб можно было вернуться через портал в тихий Подгород, и не слишком коротким для того, чтоб можно было остаться в зале и как-то вытерпеть этот постоянный живой шум. Все о чем-то говорили, спорили, двигались, но вокруг нее будто сам собой образовывался круг, через границу которого никто не смел переступать. И это было… было…

Это было прекрасно.

Жаль только, что от шума невидимый круг не спасал.

Сильвана выскользнула из зала, спиной ощущая сотни взглядов - любопытных, испуганных, настороженных, ненавидящих. Лишь равнодушных среди них не было. Всех интересовала жуткая уродливая нежить, от которой так и веяло смертью - никто не хотел смотреть на нее и все же смотрели. Ей хотелось сжать кулаки, повернуться и сказать своим отвратительным нынешним голосом - громко, так, чтоб все, все слышали: “Да, это я, и я - оживший труп. Да, я - смерть! Я - то, что ждет вас всех, я - то, чего вы больше всего на свете боитесь.” Но она знала - не скажет. Какой в этом был смысл, в конце-то концов. Живым все равно не понять… ничего.

Храм был огромным, запутанным и - наконец-то! - тихим. Будто все, кто мог шуметь, собрались в зале суда и окрестностях. Острым неживым слухом она уловила тихую песню воды и, нырнув в неприметный узкий коридор, вышла в неожиданно светлую круглую комнату. Свет лился сверху, тек сквозь слюдяное окошко в потолке, смешивался с чистыми струями крохотного водопада, заботливо обложенного гладкими камнями. Больше здесь не было ничего - только вода, камни и свет.

Сильвана, как зачарованная, опустилась на колени, протянула руку - серые, сухие, мертвые пальцы - к воде, опасаясь - вдруг замерзнет, высохнет, замолчит навсегда от одного лишь ее прикосновения. Но ничего не произошло. Водопад по-прежнему пел, но она не могла разобрать слов, понять, о чем он говорит. И тогда она прикрыла глаза и запела - заговорила - тоже. Здесь же ее никто не слышал…

- Небо заслонили ветви сосен,
выросли стволы сплошной стеной.
Лес, что за столетия разросся,
смертные обходят стороной.
Здесь никто не собирает хворост,
не стреляет зайцев и гусей...
Зазывает в чащу тихий голос,
жаль, ему противятся не все.

«Долго ли, скоро ли — ты придёшь ко мне,
ждёт тебя заветный клад меж сухих корней:
Колдовское золото, самоцветный дождь
и невзрачный камешек в сундуке найдёшь.
Страшно ли? Больно ли? Станет всё равно —
сердце беспокойное положи на дно.
Чёрный лес тебя с лихвой отблагодарит:
камень не дрожит в груди. Камень не болит».

Она не помнила эту песню целиком - то ли тогда, давно, записала не все, то ли забылось, утонуло в липком тумане небытия. Но что-то осталось - и она пела, и слова на всеобщем - на том всеобщем, на котором говорили давно умершие люди давно погибшего Лордерона, звучали, должно быть, странно. Ей было все равно.

- Беды и печали — всё пустое:
их легко сумеешь побороть.
Больше не сожмётся, не заноет
и не обратится камень в плоть.
Лишь в кошмарных снах, безлунной ночью
будешь видеть этот дикий лес,
Где среди корней, сплетённых прочно,
вместе бьются тысячи сердец... *

Кажется, песня должна была заканчиваться чем-то еще. Чем-то другим. Но она не могла вспомнить - чем.

В мерное пение воды вплелись чьи-то тихие осторожные шаги. И она немного помедлила, будто желая сохранить эту хрупкую тишину - перед тем, как резко и быстро, по-змеиному, обернуться.

*песня "Каменное сердце" принадлежит Чароиту, я поиграю и отдам.

Сильвана узнала голос - это был живой, и это был человек, и разве эта песня больше всего не подходила именно человеческому голосу? - и тихо, неуловимо поморщилась. Она и сама не знала, почему - то ли от того, что ее уединение нарушили, то ли потому, что забытые ей слова оказались такими предсказуемыми, дарящими (бесплодную) надежду, на которую так любили кивать (живые) люди, то ли… То ли по обеим этим причинам. Она бы не обрадовалась сейчас даже кому-то из своих подданных - впрочем, никто из них и не осмелился бы искать ее здесь. Нет, нет, почти никто - но, пожалуй, единственная, кому пришло бы это в голову, наверняка сейчас нежно чирикала со своим живым. Как и (почти) всегда.

И тем более она не рада была живому - одному из тех, кто так утомил ее за бесконечный сегодняшний день.

Ей хотелось - и не хотелось - оставаться одной среди шума воды. Ей не хотелось тревожить воспоминания, что улеглись на самое дно черного омута памяти, ей не хотелось повторять слова, которые она когда-то помнила, а сейчас забыла - “чтобы камень возвратить на место, чтобы сердцу снова стать живым”. Глупости это были. Единожды мертвое никогда не вернется к жизни...

...впрочем, и далекий лес каменных сердец был всего лишь выдумкой.

Сильвана поднялась с колен, выпрямилась, подумав мельком, как отвратительно, должно быть, выглядела она среди белых храмовых камней и текучего света, и дробящейся водяной пыли - как черный паук Транквиллиона на мраморных ступенях - и зачем-то зябко закуталась в рваный плащ, который давным-давно не согревал и не укрывал от непогоды.

Человеческий мальчик… удивил ее. Его появление было странным. Вот уж кого она увидеть не ожидала совсем - и, конечно, не узнала по голосу, откуда бы. Живые голоса сливались в один, и чем дальше, тем чаще она не видела между ними никакой разницы. Живым же, напротив, казалось, что у всех не-мертвых один и тот же голос - глухой, скрежещущий, сухой и пустой, и будто звучащий из-под толщи могильной земли. Если бы, о, если бы! Усмехнувшись про себя, она пожалела, что обделена магическим даром - тогда можно было б исчезнуть отсюда прямо сейчас, не пришлось бы смотреть на живого, не пришлось бы слушать, что он говорит.

К тому же говорил он то, что не должен был. Да что там - он вообще не должен был с ней говорить. И как только отец отпустил его сюда - к чудовищу, которое способно на что угодно, угрожающему всем живым одним своим существованием? Да что там - разве это была ложь? Нет. Разве не была она опасна для живых - особенно для таких слабых и хрупких? Таких… доверчивых.

Или - нет?

Или этот человеческий ребенок - живой - просто смеялся над ней? Разве он мог не знать, что не-мертвые более не нуждаются в еде, не чувствуют вкуса и запаха (и солнечного тепла на щеках, и прохлады лесной травы под ногами, и дрожи чужого сердца под ладонью, и…)? Все это знали. И потому все, что живой говорил, оборачивалось (или было) злой насмешкой - у меня есть, у тебя нет, никогда не будет. Не будет прежнего голоса, не будет… ничего не будет.

- Обед? - ее черные губы дрогнули, складываясь в кривую усмешку. - Смешная шутка, Ваше Высочество. Очень. И очень уместная - ровно в тот момент, когда я не могу… достойно ответить. Убирайтесь, пока я - случайно! - не забыла о нашем перемирии.

“Перемирие. Перемирие. Пе-ре-ми-ри-е.” Сейчас Сильвана почти ненавидела это слово - оно в который раз (о, в который!) раз не позволяло ей действовать. Не позволяло ей ответить так, как это живой заслуживал. Зато позволяло живому приблизиться к ней - он не посмел бы этого сделать, будь они… будь они где угодно еще, только не здесь, в этом проклятом храме, где не стоит даже косо смотреть в сторону врага. И дело даже не в том, что у них забрали оружие - она, королева-баньши, сама была оружием, и это у нее никто не смог бы отнять. Но…

И это “но” раздражало ее больше всего. Это самое “но” заставляло алую ярость разгораться в ее груди - и оно же сдерживало ее, не давая вырваться наружу, не позволяя забыть - на миг, хотя бы на миг! - о доводах разума. “Ничего, ничего, - проговорила она про себя, - я не забуду. Я хорошо запомню…” Живые всегда вели себя неосмотрительно. Живые всегда считали, что если прямо сейчас им ничего не угрожает, то не будет угрожать и в дальнейшем. Опасное, очень опасное заблуждение - особенно если имеешь дело с не-мертвым, растерявшим прошлую память, но очень внимательно следящим за памятью нынешней...

Мальчишка тем временем говорил, и от звучания живого голоса у Сильваны начинало звенеть в ушах. Шум водопада, позвякивание посуды, далекий, почти неразличимый гул храма - от всего этого хотелось хотя бы на время лишиться слуха. Увы, увы, это было невозможно. Она сощурила глаза, в которых тлело алое злое пламя, более всего мечтая избавиться от шума - и от общества живого.

Однако - было ли это так уж бесполезно? Игра ли, издевательство ли, жест ли доброй - смешно! - воли: разве не из всего можно извлечь пользу? Для себя, для своего народа, даже для Орды - разве нет? Она знала ответ на этот вопрос-  и по ее губам скользнула необычно мягкая улыбка.

- Не подумаю, - Сильвана не сдвинулась с места, просто опустилась на одно колено. Человеческий ребенок был ниже нее, но так они сравнялись, и она смотрела прямо в его глаза - проклятые живые глаза. - Меня невозможно отравить, я уже умерла. Нас убивают иначе. Но это, я думаю, совсем не интересно...

Она помедлила, не опуская немигающего взгляда, и продолжила, и голос ее был шорохом сухих мертвых листьев:

- Жест доброй воли, надо же. Живые так редко на такое решаются. Но это - опять же - неважно… Не знаю, право, зачем это вам - но для меня порой непостижимы мысли живых. Мой народ - как и я - более не нуждается в еде, что была привычна нам прежде, хотя иные и хотят сохранить иллюзию жизни хотя бы так. Но мне это не нужно. Скучно, бессмысленно, бесполезно… И что же я получу, если соглашусь разделить с вами угощение? Хотя, возможно...

Сильвана чуть наклонила голову, и глаза ее замерцали еще ярче:

- Вы любите играть, Ваше Высочество? Я люблю. У вас играют в “правду или вызов”? Думаю, вызов мы можем опустить - несмотря на перемирие. Правда не менее интересна. Один задает вопрос, второй отвечает - нет-нет, военных секретов касаться не будем. Времени у нас не очень много, так что это не затянется надолго. Так что... Или мы играем - или я буду вынуждена оставить вас. Что скажете?

Несмотря ни на что, ей становилось все любопытнее - и она признавалась самой себе, что будет обидно, если человеческое дитя все же испугается. Предсказуемо - но обидно.